Ночью в Москве: 
Искренность после коммунизма. Культурная история
Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу профессора славистики Амстердамского университета Эллен Руттен «Искренность после коммунизма. Культурная история» (перевод Андрея Степанова).Новая искренность стала глобальным культурным феноменом вскоре после краха коммунистической системы. Ее влияние ощущается в литературе и журналистике, искусстве и дизайне, моде и кино, рекламе и архитектуре. В своей книге историк культуры Эллен Руттен прослеживает, как зарождается и проникает в общественную жизнь новая риторика прямого социального высказывания с характерным для нее сложным сочетанием предельной честности и иронической словесной игры. Анализируя этот мощный тренд, берущий истоки в позднесоветской России, автор поднимает важную тему трансформации идентичности в посткоммунистическом, постмодернистском и постдигитальном мире. Она также стремится ответить на вопрос, как и почему уникальная российская художественная и социальная рефлексия сформировалась под влиянием коллективной памяти, коммодификации и медиализации культуры, как дебаты о новой искренности в постсоветском русскоязычном пространстве слились со всеобщим призывом к «возрождению искренности». Работая на пересечении истории эмоций, теории массовых коммуникаций и постсоветских исследований, автор по-новому осмысляет современную культурную реальность, оказывающую глубокое воздействие на творческую мысль, художественную активность и образ жизни практически по всему миру.
Предлагаем прочитать начало одной из глав книги.
Глава третья. «Я лично дважды прослезился»
Искренность и жизнь в посткоммунистическом мире
Искренность как средство справиться с постсоветской травмой — эта целительная функция продолжала действовать вплоть до недавних пор. Так, например, в феврале 2010 года арт-критик Виктор Мизиано отозвался о творчестве Владимира Дубосарского и Александра Виноградова как о «Новой Искренности», выступающей в роли «второй оттепели»: она «явно представляет собой не что иное, как попытку открыть хотя бы какие-то ценности» перед лицом советской истории[1>.
В то же время к концу XX века понятие искренности стало появляться в совсем других — и при этом в менее исторически нагруженных — контекстах. Данная глава открывается обзором новых направлений в посткоммунистических интерпретациях искренности, что предваряет переход к одной особенно важной риторической тенденции, в которой искренность увязывается с размышлениями о постсоветской социально-экономической жизни. Анализируя деятельность всё более растущей группы художников, писателей, режиссеров и музыкантов, сознательно ориентирующихся на «искреннее» творчество, я уделю особое внимание одной в равной степени спорной и известной литературной фигуре: писателю Владимиру Сорокину. На рубеже веков, а также в начале и середине 2000-х годов его призывы отказаться от деконструктивистских установок вызвали оживленные критические дебаты, в которых ведущее место занимали вопросы, так или иначе связанные с искренностью. Вместо того чтобы служить инструментом, помогающим справиться с прошлым, понятие искренности здесь активно использовалось для осмысления настоящего — и для описания социально-экономических проблем в посткоммунистическом мире в особенности.
1990-е и 2000-е годы: построение канона новой искренности
Во «Введении» и в первой главе этой книги я показала, как в начале 1990-х годов постепенно разворачивалось глобальное осмысление постпостмодернизма. За прошедшее с тех пор время трактовки «новой», «поздней» или «постпостмодернистской» искренности распространялись во многих странах и охватывали всё новые и новые творческие сферы.
Помимо тех областей, которые я затронула в предыдущей главе, — литературы, музыки, анимации, пластических искусств, кино, журналистики, — в их число вошли телевидение, комиксы, социальные медиа, а также промышленный дизайн и индустрия моды[2>. Показательной для огромной вариативности явлений, к которым с течением времени стала применяться риторика новой искренности, была статья о «гикской новой искренности», помещенная в 2010 году в журнале Wired[3>.
Ее автор — журналистка Анджела Уотеркаттер — одновременно представила популярный американский сериал «Хор» (Glee), певицу Леди Гагу и президента Барака Обаму как символы постиронической искренности[4>.
Не менее разнообразными оказывались социальные контексты, в которых начиная с 1990-х годов в разных регионах мира возникали различные понимания «новой искренности». Возродившаяся искренность первоначально выступала как альтернатива постмодернистской культуре, но со временем ее адепты стали представлять ее также как ответ на конкретные политические сдвиги, селебрити-культуру, консюмеризм, финансовый кризис, медиатизацию и дигитализацию.
В России в 1990-х и 2000-х годах мне встречались упоминания о возрожденной искренности, распространявшиеся на особенно разнообразный спектр социальных и художественных практик. Произведения искусства, литературные тексты, фильмы, театральные пьесы, классическая и поп-музыка, модные бутики, блоги, телепрограммы[5>, даже мультперсонаж «Масяня» неоднократно причислялись к числу типичных примеров «новой» или «постпосткоммунистической» искренности[6>.
Точку зрения критиков на эту возрожденную «междисциплинарную» искренность иллюстрирует эссе Дмитрия Бавильского «Об искренности в искусстве». «Мои самые сильные эстетические впечатления последнего времени, — писал он в 2005 году, — так или иначе связаны с искренностью.
<…> Так что впору говорить о новом сентиментализме. Тем более что именно так пытаются охарактеризовать то, что делает, ну, например, Евгений Гришковец. <…> Сначала у Гришковца были берущие за душу моноспектакли. Потом пьесы, которые ставили другие. Потом подошла очередь пластинок, теперь вот книг. И всё, что Гришковец делает — он делает очень искренне. <…> Затем новая пластинка Земфиры.
<…> Ее пластинки — не театр песни, но дневник (оттого и веришь), зарифмованное и пропетое ЖЖ <…> Упомянув Земфиру, невозможно пройти и мимо Ренаты Литвиновой.
<…> …еще один матерый человечище современной поп-сцены.
<…> Демонстративная искусственность образа, в котором тем не менее прочитываешь некую непосредственность: да, я не дива, но я буду такой. <…> Так выстраивается ряд под условным названием За искренность в искусстве»[7>.
Эссе Бавильского — хорошая отправная точка для исследования риторики искренности в 1990-х и начале 2000-х годов. Наблюдая новую искренность одновременно в театре, музыке, литературе и кино, автор разделяет тот междисциплинарный подход, который доминировал в суждениях на эту тему в данный период. При этом, причисляя к своему канону новой искренности различные иконы постсоветской поп-культуры, Бавильский также указывает на взаимосвязь искренности с тем процессом селебрификации — то е ...
)
){kind=avatar}
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
Ошибка в тексте? Выделите её мышкой и нажмите: Ctrl + Enter
|
Выделите любой фрагмент прямо в тексте статьи и нажмите Ctrl+Insert
Мы весьма признательны всем, кто использует наши тексты в блогах и форумах. Пожалуйста, уважайте труд журналистов: не перепечатывайте в блогах статьи целиком (они всегда доступны по этому адресу), не забывайте ставить ссылки на полный текст на нашем сайте.
|
||||
