Вечером в Москве: 
Величие и покаяние
Публикуем краткую расшифровку разговора с Владимиром Пастуховым — политологом и юристом, старшим научным сотрудником Университетского колледжа Лондона. Обсудили институциональные изменения, которые привели российское общество в сегодняшнее положение и которые с ним неминуемо произойдут в будущем.
В последние несколько дней первое, что стучится в мою голову — это картина из учебника истории, которая случилась уже один раз в Германии в 1930-40-е годы. Наверное, она была еще в Сербии во время Балканской войны. А сейчас в явном масштабе я вижу это в Москве — расчеловечивание.
Что удивило за последний месяц? То, что Путин начал свою спецоперацию? Там были свои идеологические тараканы, политические причины, страхи, выгоды… Но все к этому шло. А удивило то, с какой готовностью народ это съел. То есть, как мгновенно общество сгруппировалось в стадо, готовое растоптать все вокруг себя и вообще не чувствующее боли. Вот что такое расчеловечивание? Это потеря способности чувствовать боль, чью бы то ни было. Эмпатическую боль и свою личную боль.
Оказывается, есть такая болезнь, когда у человека полностью отсутствует боль и из-за этого он вообще лишен страха. Мальчик с этой болезнью легко прыгает со второго этажа и не чувствует страха. Это болезнь. Чувствовать чужую боль эмпатийно – это вторично. И, может быть, причина всего того, что произошло, и причина этой крови — это то, что за 25 лет народ разучился чувствовать свою боль, огрубел. Сплошная мозоль образовалась на том месте, где должны быть рецепторы.
Мы говорили, что накапливается энергия насилия. Есть прямая связь между 15-ю годами сплошного рейдерства, как в «Понятийной конституции»: «власть сильного», «насилие решает все» и тем, что люди огрубели, перестали жалеть себя и, перестав жалеть себя, они перестали жалеть других. Вот здесь, с моей точки зрения, основа. То есть этот весь синдром милитаристской истерии был подготовлен всей жизнью этого режима, начиная с 2001-2003 гг. Как началась эпоха «могу — значит право имею» и до сегодняшнего дня.
Во всем этом есть три субъекта. Есть вождь; есть элита вокруг него; есть масса. И, наверное, у каждого из них свой путь к этому расчеловечиванию.
Меня, конечно, больше всего волнует то, что на самом верху (условно говоря, вождь — это не один человек, это какая-то группа лиц, которая, собственно, является конусом этой пирамиды) я вижу абсолютные признаки сектантского мышления. Это догматизированное мышление, которое обычно приводит к суицидальному поведению. И это пугает.
Кто является у нас ястребами? Навскидку я вижу, собственно говоря, двух людей: Ковальчук и Патрушев. Это люди идейно убежденные, что так оно должно быть. Остальные, которых я вижу, это люди, которые попали под влияние, в том числе и президент. Может, я еще кого-то не вижу. Но на поверхности вижу этих двух. Можем ли мы это поставить, как писал Ленин, им в вину лично? Ну, наверное, нет: они отражают какие-то подводные течения, которые мы все игнорировали 20-30 лет и которые тем не менее жили своей жизнь.
В реакции на происходящее есть несколько пластов.
Первый, естественный пласт — это то, что основная масса любого населения (будь то русские, британцы, немцы) на призыв «Мы воюем!», если он идет от власти, отвечает мобилизацией и концентрацией вокруг власти. Это нормальный инстинкт властеподчинения, который в нормальных ситуациях спасителен для общества. У нас призыв к милитаризму идет из самого центра власти, к которой существует огромное доверие, то люди уже на этом уровне «пропускают удар», у власти есть фора по сравнению с любым ее оппонентом.
Второй пласт — люди слышат то, что хотят услышать. И люди не лишены возможности получать любую информацию. При всем при том поиск реальной информации — это просто открыть ухо и услышать, что говорит сосед; что пишут в Интернете, совершить шаг вправо и шаг влево. Личный архитектор Гитлера и министр вооружения Альберт Шпеер в своих «Воспоминаниях» пишет: «оглядываясь назад, я понимаю, что дело не в том, что я не слышал о газовых камерах и обо всем остальном, находясь в должности рейхсминистра вооружения, а в том, что я не хотел эту информацию слышать и искать». Так вот, второй пласт, помимо такого естественного группирования, это пласт того, что мы этого не хотим слышать, мы не хотим этого понимать, мы хотим слышать то, что хотим, и власть транслирует то, что люди хотят слышать. Власть гораздо лучше угадывает то, что они хотят услышать, чем все ее оппоненты.
Что люди хотят слышать? Сформировался запрос на величие. Момент униженности своего состояния обществом переживается крайне болезненно. Власть очень четко поняла, что стали расти запросы на духовность, но духовность бывает и с отрицательным знаком. Естественно, сработали все глубинные стержни русской культуры. И поэтому в принципе все остальное сейчас — гуманизм, человеколюбие — идет по боку, если рядом появляется возможность удовлетворить свое желание быть великим, быть народом, несущим осветление (не просвещение, а осветление) в жизнь.
Дальше возникает вопрос, откуда величие? Откуда жажда этой мессианской деятельности? Совершенно понятно, что в общем и целом корни этого уходят в то, что культура была, есть и остается теократичной, православной в ее самом таком кондовом понимании.
Получается, что мы можем сколько угодно танцевать разные танцы, но при этом, не тронув состояние Церкви, которая пропустила момент для своей реформации и как бы застыла, мы никуда не двинемся.
При этом здесь есть парадокс: истинной христианской религиозности здесь практически нету.
Очень интересно, что сохранилась некоторая институция, искусственно воссозданная (и мы понимаем, какой другой институцией она была воссоздана), которая взяла только, как из гербария, оболочку православного мессианства, завязанную на государство, и ее активно культивирует как наркотик.
Когда мы говорим о православии, надо честно и прямо признать, что живое православие убито. И его-то как раз надо было бы восстанавливать, эту новую религиозность, ту линию, которая где-то в глубине течет и потребность в ней есть. А взяли высушенную из гербария, то, что они себе надевают на плечи. И это очень мощный фактор.
Дальше: мы понимаем (спасибо Бердяеву и всем остальным, кто думали до нас), что большевизм — это то же самое трансформированное православное мессианство. То есть у народа такая наследственность, у него в голове это вбито, что он — народ избранный. Он — народ дважды избранный: он — народ, избранный своим третьим Римом и товарищем Сталиным. А Победа этот факт подтвердила.
Конечно, можно сейчас уйти в сторону и рассуждать, имеет ли вообще какое-то отношение к православию Русская Православная Церковь сегодня в ее нынешнем виде. Это тема совершенно отдельного разговора. Ответ: нет, не имеет. Сегодня в мозгах сидят споры не православия как такового, сидят споры рожденного православием вторичного синдрома ...
)
){kind=avatar}
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
)
Ошибка в тексте? Выделите её мышкой и нажмите: Ctrl + Enter
|
Выделите любой фрагмент прямо в тексте статьи и нажмите Ctrl+Insert
Мы весьма признательны всем, кто использует наши тексты в блогах и форумах. Пожалуйста, уважайте труд журналистов: не перепечатывайте в блогах статьи целиком (они всегда доступны по этому адресу), не забывайте ставить ссылки на полный текст на нашем сайте.
|
||||
